Счастье за углом - Страница 26

– Пустота. Такая пустота внутри. Я понимаю.

– Я не священник, не философ и даже не терапевт. Но я много времени провел, пытаясь понять, почему люди страдают. Буддисты говорят, что дело не в понимании или объяснении, а в том, чтобы принять страдание и посмотреть, какой урок мы можем из этого извлечь, чем можем помочь себе и другим.

– Буддисты видят… луч надежды.

– Именно. А мусульмане считают страдания божественным испытанием, которое мы должны пройти. Можем ли мы встретить страдания с надеждой, смирением и храбростью? Они говорят, что без страданий в этом мире не осталось бы пути к спасению.

– Ислам… не для неженок.

– Верно. Там не повиляешь.

– Епископальная церковь… тот еще фуршет.

– Что?

– Меня растили ее прихожане. Мои тетушки… говорили… что епископальная церковь респектабельнее унитариев и… там закуски вкуснее.

Томас, мой таинственный собеседник, издал странный звук. Сквозь наркотический туман и апатию я поняла, что он смеется. Я его рассмешила. Только представьте. Возможно, часть меня до сих пор может очаровывать.

– Говори, – попросила я. – Продолжай говорить.

– О’кей. Давай посмотрим. Католики тебе говорят, что пути Господни неисповедимы и, чтобы понять природу страдания, нужно быть смиренным. Не беспомощным или покорным, нет, просто смиренным, умеющим слушать и слышать. Мой отец посылал меня и моего брата в католическую школу. Так что я могу честно сказать: если ты не станешь слушать монашенку, она продемонстрирует значение слова «смирение» и ты будешь страдать.

Я слабо улыбнулась.

– Забавно, – прошептала я.

– Было не слишком забавно, когда сестра Анджела швырялась в меня резинками. У нее была подача, как у Роджера Клемонса.

– Астроса.

– Ты разбираешься в бейсболе?

– Клемонс, Роджер. Победитель Си Янг, спец по скользящим мячам. Мой отец брал меня с собой смотреть матчи. Наше единственное общее хобби.

– Мы обязательно сходим на матч, когда ты поправишься. Договорились?

– Договорились. А пока расскажи мне что-то хорошее.

– Когда теряешь все, – медленно заговорил он, – ты слепнешь. И остается только сидеть в темноте и ждать, когда в твою жизнь вернется свет. И он начинает возвращаться, луч за лучом, немного, но этого хватает, чтобы выжить. И тебе нужно лишь верить, что этот свет однажды станет ярче.

– Я ослепла. Я сейчас вообще ничего не вижу.

– Я знаю, но не сдавайся.

– Почему?

– Потому что мы договорились встретиться на бейсбольном матче.

– Хорошо.

– Я слышу, что ты улыбаешься.

– Криво. И от этого мне больно.

Несколько секунд он молчал. А потом выдохнул:

– Я сказал, что хочу рассказать тебе о закате, о том, какой он, если смотреть с крыльца твоей бабушки. Ты готова?

– Да. Закат. Помоги мне увидеть его свет.

– Я сижу на каменных ступенях. Они высечены из темно-серого гранита с белыми кварцевыми прожилками. В центре камень вытерт ногами и временем. А по краям каменные плиты заросли зеленым мхом. Маленькие желтые дикие цветы пробиваются у основания крыльца и кое-где между ступеней, которые ведут к крыльцу. Я часто прохожусь по двору с косой, чтобы дать маленьким травам и цветам доступ к солнцу. Весь двор сейчас окрашен в мягкие золотистые тона.

– Ах!

– Вокруг кафе растут огромные дубы, и сейчас они наконец зазеленели. Но все еще в весенней неуверенности. Листья почти что бледно-лимонные, яблочно-зеленые, нежные. К июню они станут темными. Каждому из здешних дубов как минимум сто лет. У самого старого такой толстый ствол, что два человека, взявшись за руки, не смогут его обхватить. Эти старые дубы шатром смыкаются над домом. Крыше не помешало бы больше света, особенно это видно по мху, который начинает расти на ней влажным летом, но дубы того стоят. Даже во время августовской жары двор и коттедж окутаны прохладой и тенью.

Во дворе растет огромный куст кизила. Сейчас он покрыт кремово-белыми цветами. Снежные деревья отцвели около месяца назад, примерно в то же время, когда появились крокусы. Тебе стоит посмотреть на бабушкин двор весной, когда он усеян сотнями крошечных пурпурных крокусов на тонком покрывале снега. А сейчас цветут дикие азалии. Их полно на лесных полянах вдоль пастбища. Огненно-оранжевые. Настолько яркие, что почти светятся в темноте. А еще нарциссы жонкили. Они сейчас в цвету. Не знаю, сколько их поначалу высадила у забора твоя бабушка, но за прошедшие годы они разрослись, и теперь их тут сотни. Около акра одних только нарциссов. У них чудесные колокольчики цвета яичного желтка. Они повсюду. А еще я вижу пару гигантских форзиций, это кустарник. Они огромны. Каждая размером со слона. И все покрыты желтыми цветами.

– Ты… столько знаешь о цветах и кустарниках. Ты садовник?

– Нет, но моя профессия требовала базовых знаний ландшафтного дизайна.

– Ты, должно быть, поэт в душе. Ты так описываешь это… Так красиво.

– Нет. Меня просто восхищают детали.

– Тогда поговори со мной о деталях. Они мне нравятся.

– Ну что ж, давай посмотрим. Чуть позже расцветут розы Шерон, посаженные твоей бабушкой вдоль одной из сторон двора. Они двенадцать футов высотой и футов восемь шириной. Их цветки похожи на большие колокольчики, как у гибискуса. Нежно-розовые. Ты бы видела, сколько пчел к ним прилетает! А сейчас я смотрю на прямую аллею, которая ведет ко двору. За ней река пастбища, убегающая за изгиб холма. Представь себе поле для гольфа, заросшее высокой травой и расчерченное старыми ореховыми опорами ограды пастбища. Я срезал старую проволоку с этих столбов – она проржавела и распадалась на части, об нее могли пораниться олени, которые тут пасутся.